Одно из первых и ужасающих испытаний, с которым литературный Английский лев должен столкнуться, достигнув порта Нью-Йорка – интервью. Затем, часто к его удивлению, его спрашивают о любом несоответствующем предмете, который приходит в голову его собеседнику, а результатом становится путаница, и определенные надежды этого человека проявляются в истинном свете. Но что делать с английским автором, который отказывается путешествовать? Как, например, м-р Сабатини, который насчитывает поклонников сотнями тысяч, ни один из которых не знает что-либо о его личности. В письме мы объяснили ему обычай проведения интервью, и он любезно согласился ответить на следующие вопросы.

Расскажите о вашей поездке в Америку. Вы действительно там были, и если да, то когда?

Я, конечно, очень давно надеюсь посетить Штаты. Если я еще и колеблюсь, то главная причина – известное американское гостеприимство, которое заставляет меня бояться, что меня может убить внимание. Мои книги сделали все, чтобы я мог предвидеть такое – это видно из писем, которые приходят от неизвестных друзей. Для них будет достаточно раздеть, лишить скромности то мое одеяние, которое я ткал в течение двадцати лет тяжелой работы в неизвестности.

А что насчет запретов?

Будучи темпераментным человеком, логично предположить, что я испытываю отвращение от самой мысли о запретах. На мой взгляд, трезвенник в той же степени невоздержан, что и пьяница, он только без пьяниц кажется приличным. Принимая во внимание, что большинство пьяниц стыдят за их невоздержанность, большинство трезвенников гордятся ею, делая это предметом своей гордости и забивая этим все горла (буквально, в форме имбирного пива и таких же отвратительных химикатов) своих гостей и других жертв. Пьяница обычно довольствуется питьем в одиночку. Он не требует, чтобы весь мир пил с ним. А трезвенник настаивает – и порой, возможно, использует силу, - чтобы все так же были воздержанны.

Какое, по вашему мнению, ваше лучшее произведение?

Мой лучший роман – всегда, на мой взгляд, последний. Но в основном, в то время, когда я проверяю рукопись и внесенные изменения, повесть становится настолько безынтересна мне, что я не могу нанести знак на печатную страницу. Однако, если и есть любимая книга, то это «Скарамуш». Возможно, это вдохновение, рожденное благодарностью, ибо «Скарамуш» был моим Колумбом. Он открыл для меня Америку.

Какие чувства вы испытываете к ранним книгам, которые однажды появились в этой стране и сейчас являются бестселлерами?

Недавно я видел одну цитату в американской газете официальное заявление «Главы великого американского издательства» (без названия), смысл которого: «Нам Сабатини предложили давно. Но мы отвергли его». Это почти правильно. Но он продолжил: «Но романы, которые были предложены, были не «Капитан Блад», «Скарамуш» или «Морской ястреб». Смысл в том, что он очень изворотливо вернул кое-что из того, что видел в рукописи. По мне, кажется, он говорил от имени торговых американских издательств в целом. И еще, «Морской ястреб» был написан десять лет назад и был предложен многим американским издательствам, но напрасно. Ни один американский издатель до нее не дотронулся, и, в конце концов, в отчаянии я согласился продать рукопись моему лондонскому издателю в фирме в Нью-Йорке. Затем, Ньютон Миффлин был не первым американским издателем, которому был предложен «Скарамуш». Одно нью-йоркское издательство нашло его достаточно хорошим, чтобы предложить мне пятьдесят фунтов за американскую копию, но недостаточно хорошим, чтобы повысить гонорар, когда я признал, что не могу согласиться. С другой стороны, некоторые мои ранние книги (которые, как подразумевает «глава того великого американского издательства», будут брать только неразборчивые издатели) были действительно взяты и опубликованы в Америке. Одна из них, «Миссис Уайлдинг», точно была переиздана Ньютоном Миффлином.

Действие вашего следующего романа происходит всецело в Америке, а как случилось, что вы проявили интерес к Каролине?

Действие романа «Каролинец» происходит исключительно в Америке; действительно, как и предполагает заглавие, в Каролине. Роман вырос из пьесы, которую я написал несколько лет назад в соавторстве с Дж. И. Гарольдом Терри. Долгое время я колебался, брать ли за основу сюжета эту часть американской истории, дабы предоставить вниманию американской публики, - как бы они не посчитали меня самозванцем.

Есть ли какие-либо американские авторы, в прошлом или настоящем, которые вызывают в вас особый интерес?

Я читал не много американских авторов и вполне логично, что те немногие, которых я читал, в основном пишут в той же манере, что и я. Мэри Джонстон произвела на меня глубокое впечатление, когда я был еще молодым. Память о двух ее книгах – «Старое владение» ('The Old Dominion') и «По приказу компании» ('By Order of the Company') – читанных и перечитанных много лет назад, преследует меня и по сей день. Секрет ее силы, которой я не мог понять, но осознаю сейчас, лежит в том, что ее произведения читают как хронику не вещей изученных, а вещей запоминаемых, вещей, которым ты становишься свидетелем. На мой взгляд, вообще признание - это высочайшее качество, которое вы можете найти в историческом романе. Это важное качество, которое можно найти, но не часто, в самой последней исторической беллетристике. Это ненавязчивое проявление высочайшего качества во всем искусстве; утаивание искусства.

Неплохо известный романист из современной реалистической школы, под которым я понимаю искусственного автора, невоодушевленный университетский продукт, хрониста неважных и жалких пустяков, чье непритягательное и неизобретательное искусство находится где-то между искусством фотографа и журналиста, одновременно эмоциональное, с нахальством, которые являются главным качеством его класса, его презрение к современной исторической романтике, этот романист награждает снисходительностью сэра Вальтера Скотта, словно папским благословением. Однако Скотт - исследователь и ученый, кем он мог бы быть без того крайне важного качества, о котором я уже говорил. В его произведениях нет иллюзий, кажется, что он рассказывает тебе историю из первоисточника. С другой стороны, он почти с усилием обнаруживает те средства, на которых построен его рассказ.

Какой вымышленный образ привлекает вас более всего?

Эгоцентрист заставляет меня испытывать сильное восхищение. Я понимаю, что это банальный выбор, подобно тому, как в конце долгого срока складывается наиболее общее представление человека о его боге, так и человек обычно обожествляет величайший человеческий эгоцентризм везде, где он с ним встречается.

Как вы развлекаетесь; прокомментируйте катание на лыжах, рыбалку и прочее?

Мое любимая забава – написание романов. Моя главная и самая серьезная работа в жизни - ловля лосося. Что касается этого, я прикладываю огромные усилия и труд, начиная от заготовки наживки до окончательного и редкого убийства рыбы. Это единственное достижение, в котором я по-настоящему тщеславен и в этом занятии я не выношу соперничества. Когда человек пишет роман лучше, чем я, я остаюсь равнодушным. Но я ненавижу человека, который может добыть больше рыбы.

Какие у вас методы работы? Вы пишите постоянно, время от времени или как-то еще?

Мой принцип работы это постоянность в замысле и непостоянность в завершении. Несомненно, что я могу быть очень решительным, когда я работаю над книгой, я тружусь над ней все время, позволяя себе только небольшой отдых или развлечение до того, как книга не будет готова. Но когда она готова, мой разум поворачивает, разбивает стройный поток, кружит воду и упрямо сосредотачивается на восхитительных вещах.

Как случилось, что вы выбрали английский своим литературным языком, предпочли его итальянскому?

Моим выбором языка распорядился случай. Фактически, мои первые шаги в литературе делались на французском. Это случилось, когда мне было около шестнадцати и я находился в Цуге (Швейцария) в школе. Я был одним из двух редакторов ежемесячного разностороннего журнала. Каждый из нас знал три языка, студенты в Эколь Кантональ были только из франко-, итальяно- и немецкоговорящих округов, а также из Франции, Италии, Германии. Официальным языком был немецкий, но французский был более распространен. Отсюда и наш выбор языка.

По-английски я в это время понимал только простейшие вещи. Это немногое – благодаря моей матери, англичанке. И это малое знание не изменялось, потому что мой отец не знал английского, следовательно, мы всегда говорили дома на итальянском. До сегодняшнего дня это язык, который я инстинктивно использую в общении с моей матерью, мне никогда не придет в голову идея написать ей на другом языке, хотя она англичанка по рождению, ее жизнь с ранних лет проходила в основном в Италии, и ее итальянский более гладкий, чем ее родной язык.

Когда и почему вы поехали в Англию?

Моя легкость в изучении языков – единственный признак способностей, проявившийся в моей юности – требовала отдыха, и это практически стало моим крахом. Фактически, в восемнадцать лет я говорил и писал на пяти языках с почти равной беглостью и не нормальное знание шестого (английского) казалось моему отцу, который ничего не знал об этих вещах, достаточным навыком для торговой карьеры. А Англия была наилучшей европейской страной для коммерческой карьеры, помимо того там были родственники моей матери, которые могли бы принять участие в моей судьбе, так что в Англию я был отправлен для торговой карьеры.

А когда и почему вы оседлали Пегаса?

В течение нескольких лет я был прилежным в торговле, и вероятно, что я стал менее усердным. Пагубная привычка scribendi (писать) возобладала надо мной и я обнаружил, что стараюсь избегать, когда это возможно, храма Меркурия, чтобы уйти на маленький рынок садоводства, спускаясь по склону Парнаса. Я начал писать для журналов и на самом деле, к моему несметному изумлению в начале, продал то, что написал. Я расширил круг своей деятельности и дорос до небольшого журнализма. И затем однажды Питер Кэрри-младший из «Артур Пирсон Лимитед» написал мне письмо, которое я никогда не уничтожу. Это был мой паспорт в литературную карьеру. Имея репутацию благодаря коротким рассказам, я написал для журнала Пирсона, он побудил меня написать книгу и предложил комиссионные за нее. Надо ли говорить, что я принял предложение прежде, чем он успел бы пересмотреть его?

Сколько Рафаэлей Сабатини существует? Мы слышали об одном, который лепит скульптуры, но что вы можете сказать об одном недавнем сообщении, в котором упоминаются матримониальные надежды, разбитые леди из Токио, учитывая тот факт, что вы никогда там не были?

«Техасская девушка замужем за военным атташе в Китае», пишет «Даллас Таймс Хэральд»; в Токио она повстречалась с известным романистом (со мной) и была объектом моих стремительных ухаживаний – хочу заметить, она оказалась достойной одного из великих романистов. Она, к тому же, очень смела, поскольку если я ограничиваюсь выдумками об уже умерших деятелях и персонажах, которые, естественно, уже не могут мне возразить, то она не колеблется использовать в своих выдумках еще живых людей.

Дабы не быть несправедливым к этой леди, я хочу сообщить пришедшую мне на ум альтернативу. Помимо Рафаэля Сабатини, скульптора и художника, которого уже однажды спутали со мной, существует и третий Рафаэль Сабатини, опасный парень, странствующий по свету в поисках любовных приключений.
Он не всегда удачлив, как в Токио, я знаю из одного письма, которое из-за путаницы оказалось у меня восемнадцать месяцев назад. Оно было от леди (вероятно, молодой и, можем надеяться, прекрасной) из Италии, которая только что прочла «Скарамуша». Но поздравления были только частью письма. Она обратилась ко мне с нежной фамильярностью и процитировала в причудливых деталях некий любовный пассаж между нами в ходе приписанного путешествия, совместно совершенного где-то двумя годами раньше из Нью-Йорка в Неаполь. Так как я никогда не был в таком круизе (да я и в Токио не был) безмятежность моей уважаемой семейной жизни не была подвергнута риску связью, которая могла быть трудной для объяснения.

Статья в «Даллас Таймс Хэральд», которая совпала с письмом, привела меня к заключению, которое я упоминал, о существовании третьего Рафаэля Сабатини, который, очевидно, охотник до любовных приключений. Мне легче стерпеть приписывание мне его удач, нежели его ошибок. Случай в Токио не только прискорбный, но он - этот образ - в целом не похож на меня. Я предложил руку и сердце леди один раз в жизни. Ее согласие (которое, будучи осторожным по натуре, я обеспечил для себя заранее) убрало необходимость в повторном подвиге.

Последний вопрос вы можете расценить чрезмерным. Но не могли бы вы описать вашу внешность, используя всем известное умение, которое вы посвятили Бладу, Скарамушу и другим?

Все, что я могу сказать вам о моей внешности, что она типичная, почти ужасно английская. Я светловолос, у меня светлая кожа, среднего роста и энергичный, в этом, как и в ряде других черт, похож на мать и семью со стороны матери. Мои глаза, однако, унаследованы по линии отца.